24 февраля жизнь, к которой мы привыкали, как раки привыкают к закипающей воде, закончилась. Все подводят итоги, и я подведу свои.
Я работаю журналистом 17 лет. Даже, наверное, 19 — до «Новой газеты» у меня был «Северный край», редакция которого была впоследствии разогнана за нелояльность. Я никакой нелояльности не замечала, но я была школьницей, что я понимала. Теперь и «Новая газета» больше не выходит — два предупреждения Роскомнадзора, и только что у нас отобрали лицензию. Я журналистка без газеты, и вот что я говорю.
Я очень типичный журналист. Я даже училась на журфаке. Я читала Кодекс этики российского журналиста. Там, например, пишут: «Журналист полагает свой профессиональный статус несовместимым с занятием должностей в органах государственного управления, законодательной или судебной власти, а также в руководящих органах политических партий и других организаций политической направленности».
С легкой руки старших коллег это превращалось: не будь активистом, не ходи в политику. Это замечательно ложилось на общее «политика — грязное дело», «политика не для всех».
В «Новой» на активизм журналистов всегда смотрели, прикрыв глаза. Не осуждали, но и не поощряли. У нас даже случались коллизии — журналист Илья Азар был муниципальным депутатом, а журналист Юрий Щекочихин — целым депутатом Госдумы, пока его не убили. Но «Новая» была на периферии медиаполя — коллеги говорили, что мы слишком активисты, забываем стандарты профессии.
Но даже у нас хорошим тоном считалось не писать о том, во что ты политически вовлечена. Хочешь участвовать? Откажись от темы.
Вот я несколько лет была уличной ЛГБТ-активисткой. В активизм, как и многие, я пришла вынуждено – я лесбиянка, у меня нет базового права, которое есть у других – права на брак (это значит – право не свидетельствовать против супруги, право наследовать и дарить имущество без налога, право на совместное имущество, право посещать любимую в реанимации, в СИЗО, в тюрьме, право на совместную опеку над детьми). В активизм я пришла далеко не сразу. Сначала я ныла, почему настоящие активисты плохо защищают мои права, потом до меня дошло, что свои права неплохо бы защищать самой.
Я не могу посчитать, на сколькие уличные акции я выходила. Заканчивалось все одинаково – меня били и задерживали, иногда задерживали и били, бывало разнообразие – однажды на мне порвали платье, однажды мент плюнул мне в лицо. Потом стало хуже – Госдума приняла закон против гей-пропаганды, где я и такие, как я, были названы социально неравноценными. Мы опять протестовали – но нас было мало, очень мало. Нас снова били, снова задерживали.
И все эти годы я не писала про ЛГБТ. Почему? Ну, во-первых, я сама ЛГБТ, как-то нехорошо писать почти про себя. Во-вторых, я ЛГБТ-активистка, а значит, я необъективна.
О, этот призрак объективности, сияющий хирургический халат в отдраенной операционной.
Наше медиаполе было перекопанной осенней землей вперемешку с говном, рытвины и ямы с ледяной водой, но все мы грезили о белом халате, стерильной журналистике.
Бывали и общие протесты. Несколько раз я выходила и на них. Когда они многочисленны, тебя несет как бы река, и это здорово, даже если погода плохая, а менты злые. Мы рисовали смешные или злые плакаты и кричали кричалки. Плакаты и кричалки ничего не меняли, туда ходили за чувством, что ты не одна.
Еще я ходила голосовать — каждый раз. Чаще голосовала, иногда портила бюллетень, раза четыре была наблюдателем и мешала чужие голоса украсть.
На этом моя политическая активность заканчивалась.
Все эти годы я писала, как в стране наступает фашизм. Писала хорошо, подробно. Я знала признаки фашизма, я читала «Историю одного немца». Все повторялось, и фюрер все больше чувствовал себя фюрером, и вот уже пошли репрессии – не массовые пока, точечные, а где-то и не точечные – где теперь анархисты? Отделения полиции стали пыточными, а вот сроки политическим оппонентам – сталинскими, а вот оппонентов уже убивают, ментальные инвалиды содержатся в концлагерях-ПНИ. А вот и понятие «социально неравноценных граждан» внесено в федеральное законодательство.
А еще. Расцветает-хорошеет Москва, на Даниловском – новая точка вьетнамской еды, в маленьких кинотеатрах идут старые фильмы, столько замечательных фондов, которые помогают людям выжить там, где выжить уже почти невозможно, и над всем этим – голубые плоские небеса. У всех и каждого мечты, стремления, планы, они есть и у меня – дописать статью, и пусть она получится хорошей, отремонтировать квартиру, купить новую обувь, съездить погулять по Куршской косе. Где-нибудь (не здесь) все время идет война – Чечня, Грузия, Донбасс, Сирия, но быт сладок и затягивает.
Надо написать ясно: я знала, что в России фашизм. Но мне казалось, что я ему противостою как могу – хорошо, на максималках делаю свою работу.
Сейчас я думаю – а мой друг Денис, который ремонтирует квартиры, тоже противостоял фашизму? Он штукатурит стены как никто другой. А моя подруга Аня, которая занималась развитием малого предпринимательства – противостояла фашизму или нет? У нее отлично получалось.
С годами мой белый хирургический халат нихуево подыстрепался, но я продолжала его за собой таскать. Мы, журналисты, отдельные, особенные, четвертая власть. У нас миссия, нам нельзя отвлекаться.
А что надо было делать?
Надо было – кроме работы, которая, кстати, оплачивалась — делать все остальное. Создавать низовое сопротивление, вовлекаться в него самой, вовлекать людей. Политические акции – не раз в год и, возможно, немирные. Забастовки, профсоюзы, перекрытие дорог, гражданское неповиновение. Выгрызание каждого независимого кандидата и политика у системы.
Дальше начинается то, куда заглядывать страшно – точечные акции террора, вооруженная борьба, подготовка революции.
Мне и сейчас кажется, что этим должны заниматься другие. Те, кто попроще. Я-то сложная, талантливая, особенная, у меня совсем другая жизнь.
Теперь я точно знаю вот что. Ни одна профессия не освобождает от гражданского долга. Нет никаких специальных людей, которые должны были навести в порядок в моей стране, пока я занималась своей жизнью и своей профессией. Если годами ставить свой комфорт и свое дело выше чужих человеческих жизней, если верить в свою исключительность, которая снимает с тебя ответственность за происходящее, расплата придет.
И она пришла. Ужаснее, чем я могла представить – воображение меня подвело, как и многих. Я не знаю, хватит ли мне жизни заплатить этот долг, удастся ли мне исправить хоть что-нибудь, удастся ли мне – нам – вернуть свою страну себе.
Я все еще не в России. Поэтому мои слова немного весят. Слова вообще немного весят – и это тоже вывод последних месяцев. Теперь мне нужно говорить не словами – и я научусь.
Колонка написана для издания «Продолжение следует» (читать на сайте издания).
