И агрессия против Украины, и тотальные политические репрессии внутри России говорят о том, что российское государство превратилось в откровенно террористический режим. Это изменение оказывает огромное влияние на культуру в двух аспектах.
Публикация подготовлена медиапроектом «Страна и мир — Sakharov Review» (телеграм проекта — «Страна и мир») на основе интервью, которое взяла редактор YouTube-канала «Страна и мир» Вера Рыклина.
Во-первых, оно привело к значительному развитию различных движений лоялистов, поддерживающих власть. И к росту активностей, которые формально не являются поддержкой ни войны, ни кремлевской администрации, но действуют по принципу «кому война, кому мать родна». Например, есть целый ряд авторов и исполнителей, которые просто очень успешно приспосабливаются к вкусам публики, даже без прямой идеологической подстройки под требования режима, и пользуются популярностью, так сказать, за двоих — и за себя, и за эмигрировавших конкурентов. Очевидный, но далеко не единственный пример — группа «Пикник», чей концерт 22 марта в «Крокус сити холле» был атакован террористами, видимо, прежде всего потому, что на нем было очень много слушателей.
Во-вторых, сформировалась гораздо более активная, чем в прежние времена, русскоязычная культура сопротивления. Теперь она существует и в эмиграции, и в России — но в России ее деятелям приходится ежеминутно опасаться репрессий, прибегать к умолчаниям и эзопову языку.
Болезненное расхождение культур
Конечно, война оказала огромное и очень тяжелое воздействие и на украинскую культуру. Существует большое количество людей, которые пишут стихи о войне. Многие поэты и писатели физически участвуют в защите Украины от агрессии. Погиб замечательный украинский поэт Максим Кривцов. Поэт Сергей Жадан служит в ВСУ, а это на текущий момент один из крупнейших поэтов не только Украины, но и Европы.
Война произвела трансформацию и мирового культурного ландшафта. Возник ландшафт новой холодной войны, который не является возвращением к прежней холодной войне. Для нового разделения мира характерен, например, очень странный политический союз между Россией и Китаем, которого не было в предыдущую холодную войну.
Близкое еще недавно культурное пространство Украины и России очень быстро разрушается. История знает примеры распада очень близких культурных общностей. В значительной части бывшей Югославии говорили на разных диалектах одного и того же языка, который тогда назывался сербско-хорватским или хорватско-сербским; были у него и другие варианты названия. Теперь в каждой из стран бывшей Югославии этот язык называется по-разному, в Сербии — сербским, в Хорватии — хорватским, в Черногории — черногорским, в населенных боснийцами районах Боснии и Герцеговина — боснийским. С лингвистической точки зрения, это диалекты одного языка. Но они все больше отдаляются друг от друга, идет процесс строительства отдельных языков, в том числе за счет неологизмов. Но, конечно, следует помнить, что сербы, хорваты, черногорцы и боснийцы — это разные народы, с разным самосознанием, разделенные религиозными различиями, несмотря на сходство языков.
Второй пример хорошо описан историком и теоретиком культуры Александром Эткиндом. Когда США воевали за независимость, их культура была достаточно близка к культуре Великобритании. В США началось интенсивное осмысление того, чем американцы отличаются от британцев. У американцев было тогда множество культурных связей с Великобританией, но со стороны американцев шло сознательное создание культурных различий. Американцы должны были объяснить себе, чем они отличаются от англичан.
Украинский и русский — это два разных языка. Но между двумя странами было довольно много культурных сходств. Сегодня ситуация по своей болезненности напоминает то, что было в Югославии. Там этот процесс проходил очень тяжело, и он до сих пор продолжается.
Последствия войны для культуры трагичны — не столько из-за этого расхождения между культурами, сколько из-за того, что агрессия направлена в том числе и против украинского культурного наследия. Российские войска обстреливают церкви, вывозят экспонаты из музеев.
Но это не конец сосуществования культур. Мы живем в информационно связанном мире. Большое количество людей в Украине не хотят общаться ни с кем из России, в том числе и с эмигрировавшими оттуда. Но есть и те, кто продолжают, несмотря на войну, культурный диалог с оппозиционно настроенными эмигрантами — я очень благодарен участникам этого диалога, потому что когда он идет, сегодня это всегда возможно только как чудо. Весь этот диалог идет на фоне войны и про войну. Это понятно и закономерно. Но так, думаю, будет не всегда.
Литература как способ осмысления
Русскоязычная культура сопротивления наиболее явно проявляет себя в поэзии. Она своим историческим ходом развития лучше, чем проза или драматургия, приспособлена к тому, чтобы отвечать на вопрос «кто я?». Этот вопрос заново задают себе и те, кто сейчас находятся в России, но порвали внутренние связи с кремлевским режимом и Русской православной церковью, и те, кто эмигрировали и порвали не только внутренние связи, и находятся теперь на большом расстоянии от России.
Другой очень важный вопрос: «Отношусь ли я к какому-нибудь „мы“?» «Есть ли какое-то „мы“, частью которого я мог бы себя сейчас считать?» Традиционно именно поэты ищут ответы на эти вопросы. Им нужно писать стихи и объяснять это себе и другим, проговаривать это с помощью стихов.
Но продолжается развитие не только поэзии. Я не знаю, насколько сильно реагирует проза: многие романы не говорят о происходящем напрямую. Но есть другие жанры, например, дневниковая проза – «Дневник конца света» Натальи Ключаревой. Есть несколько очень ярких драматургических работ, представленных на недавних фестивалях за границей.
Литература помогает понять, что происходит с людьми, и как об этом дальше думать и говорить. Это очень тяжелый вопрос: сейчас, как мы знаем из исследований Лаборатории публичной социологии, огромное количество людей в России изо всех сил закрываются от происходящего, стараются присоединяться к господствующему дискурсу. Не для того, чтобы понравиться начальству или социологам, а чтобы найти способ защититься от чувств ужаса и вины.
Люди просто не знают, как работать с этими чувствами. Но ведь с этим все равно придется разбираться: с тем, что творила и творит в Украине российская армия. С тем, как обращались на оккупированных территориях с гражданскими людьми и украинскими пленными. С тем, что сейчас делается с инакомыслящими по всей России.
Рано или поздно обязательно настанет момент, сложится ситуация (возможно, не сразу, а постепенно, как это было в Германии после Второй мировой войны), когда от этой информация уже нельзя будет отвернуться. И как с этим жить? Это очень тяжелый вопрос. Мне кажется, это вопрос даже более тяжелый, чем вопрос про ответственность России как государства.
Разговор об ответственности и освобождении
Тема ответственности приживается на российской почве весьма тяжело. Замечательный поэт, историк, политический аналитик, эссеист Станислав Львовский написал очень глубокий текст на эту тему. Слово «ответственность» в русском языке слишком размыто. В английском, который испытал влияние римского права, есть обозначения разных видов ответственности, их надо различать. Есть ответственность преступников — людей, которые отдавали преступные приказы, и тех, кто соглашался им повиноваться.
Есть ответственность людей, которые не виноваты, но чувствуют свою связь с российским обществом. Это ответственность не судебного, а нравственного характера. Но принятие ответственности в нашей культуре очень плохо проработано. Для многих принятие ответственности ассоциируется с кем-то вроде Сонечки, которая требовала раскаяния от Родиона Раскольникова в «Преступлении и наказании»: »Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны…» Но я думаю, что это намного более тонкий вопрос. Его проработка встречается в духовной литературе авраамических традиций.
Есть «Письма Баламута» Клайва Льюиса, книга, в которой бес в своем письме к племяннику, который работает искусителем, говорит: «Пусть эта свинка поваляется в своем раскаянии. Если у него есть к тому склонность, пусть напишет о нем книгу» (пер. с англ. Натальи Трауберг). Главное для искусителей — чтобы раскаяние не перешло в действие. Таких объяснений на русском языке очень не хватает: нет концептуального аппарата.
Есть люди, которые стремились сделать все, чтобы не было войны и потом полномасштабного вторжения. Они могут считать себя ответственными за происходящее: они сделали все, что могли, но это все равно случилось. Это все разные душевные состояния. Как о них говорить? Исторические прецеденты здесь не работают, и нам еще только предстоит научиться про это думать.
Исторический прецедент предполагает, что мы берем на себя ответственность точно так же, как в предыдущий раз. Но вот это «как в предыдущий раз» не работает. У одного немецкого поэта было замечательное стихотворение про средний день западногерманского образованного буржуа или благополучного интеллектуала. «Встречаю на улице: — Привет! — Привет! — Я виноват! — Как, и ты тоже?»
Вот это «Я виноват, и ты тоже» показывает, что признание вины может быть автоматизированным и бессмысленным. Именно поэтому невозможно опираться на исторические прецеденты: тогда возникает риск автоматизации.
Автоматизированное признание собственной вины не помогает, поскольку не ведет к освобождению. В финале часто цитируемой в последние два года пьесы Евгения Шварца «Дракон» Ланцелот говорит, что каждому предстоит убить в себе дракона. Убить дракона — значит освободиться. Дело не только в том, чтобы принять на себя вину за тот ужас, который обрушился на Украину и на многих людей в России (хотя в России этот ужас обрушился совсем по-другому).
Предстоит освободиться от стокгольмского синдрома, от солидарности с этим режимом, от ощущения того, что человек существует лишь постольку, поскольку существует государство. «Нет Путина — нет России» — за этим лозунгом стоит очень страшная манипуляция. Это выражение крайне тяжелого и глубокого комплекса, который необходимо будет преодолеть. Дело не лично в Путине, а именно в ощущении своей полной зависимости от государства и необходимости быть бесконечно ему благодарным.
Эти два процесса — принятие ответственности и освобождение — на самом деле один и тот же процесс. У французского эссеиста Паскаля Брюкнера (он сильно правый, и многие мои французские друзья его не любят) есть очень важная для меня книга, заставившая о многом задуматься: «Тирания покаяния». Он показывает, как губительно «автоматическое покаяние», его превращение в ритуал. Принятие ответственности важнее, чем покаяние.
Ища истоки и причины происходящего, многие размышляют о российских 1990-х. Недавно я писал о том, почему это происходит. Для молодых политических активистов, для эмигрантской части ФБК очень важен поколенческий аспект. Им хотелось размежеваться с людьми, которые пришли из 1990-х, как Михаил Ходорковский. Другим участникам этой дискуссии важно разобраться с генеалогией нынешнего режима. Опыт 1990-х годов у разных людей чрезвычайно разный. Одни обогатились, для других это было временем возможностей, третьи все потеряли.
Возможности и опасности
Но поиск неочевидных виноватых неконструктивен. Мы знаем, кто виноват в нынешней войне. Это не только Путин, но и многие другие члены российской политической элиты. Мы знаем, кто возглавляет российские административные органы. Довольно хорошо известно, кто занимается эксплуатацией оккупированной территории Украины. Известны имена судей, обслуживающих политические процессы.
В какой степени люди, которые не выполняют преступных приказов, но живут, как будто войны нет, могут или должны считать себя ответственными за происходящее — вопрос очень сложный и не имеющий универсального ответа. Он требует нюансированного рассмотрения в разных случаях.
Был такой поэт Валентин Соколов, большую часть жизни он отсидел в лагерях. Он подписывал свои стихи Валентин Зэка. Однажды в какой-то диссидентской тусовке, где присутствовал Соколов, некий молодой человек гордо сказал: «Я не имею никаких дел с этим государством». Соколов его спросил: «Ты в магазин ходишь?»
Конечно, не стоит ходить в театры, откровенно обслуживающие нынешний режим. Но совсем избежать контактов с государством, находясь в стране, невозможно. Поэтому я не могу бросить камень в людей, которые хотят проводить время в кругу себе подобных. Вместе думать над тем, что происходит с обществом и с людьми.
Мне кажется важным, что в России люди продолжают устраивать литературные вечера. Чтение хороших стихов или прозы в современной России, возможно, важнее, чем где бы то ни было еще. Но участие в мероприятиях премии «Большая книга», которая включает в свой шорт-лист трех людей, открыто поддерживающих войну, представляется мне нормализацией зла.
Самая большая опасность — это разделение людей на уехавших и оставшихся. Есть близкое к гениальности эссе философа Кеннана Малика «Богохульство и меняющаяся природа сакрального». Там Малик высказал мысль, что мы создаем мнение о чужих сообществах на основании действий и высказываний людей, которые присваивают себе право говорить от имени этих сообществ. Мы представляем себе мусульман по людям, которые устраивают теракты против карикатур на пророка Мухаммеда, опубликованных в датской газете.
Подобная история происходит с «уехавшими и оставшимся». Есть люди, которые стараются говорить от лица всех оставшихся. Есть ошибочное представление об уехавших как о людях, которые сидят у моря в шезлонге, а вовсе не вкалывают в три горба или находятся между трех стран без паспорта и без понимания, куда дальше ехать. Ошибочно и представление об «оставшихся» как о людях, которые просто пользуются открывшимися перед ними возможностями. В нашей власти стремиться не допускать таких генерализаций.
